Kazus: Спасибо. А вот кто-то составил рейтинг европейских городов на эту тему.
Далее по списку — Мадрид и Афины.
...
Будьте осторожны и следите за кошельком и чемоданом в любой стране, куда бы вы ни поехали.
Я следил, но не уследил: чемоданы приехали в Афины на два дня позже нас, за полдня до отлёта в Израиль. Но нас, как и Ватсона, сложно смутить потерей багажа. Гуляя по Афинам в том же наряде, я руководствовался фразой "сити придётся это проглотить".
Поскольку Испания это не конечный наш пункт, то остаться без чемодана это очень плохо. Я даже не знаю как чемодан нас будет потом догонять. Возможно ли это вообще.
Kazus: Спасибо. А вот кто-то составил рейтинг европейских городов на эту тему.
Лидером по числу карманных краж является Барселона. Самые опасные места в испанской столице: Площадь Каталонии, улица Монткада, Готический квартал и Рамбла.
Интересная мысль.
__________________________
Audiatur et altera pars
Кто мне, так сказать, целует пальцы?
Да я уже вернулся, каникулы закончились.
Приехал из весны в осень, там всё цвело, а тут на полях и в рощах пусто и уныло.
У нас сегодня резко потеплело, но на один день. Уже в 8 утра было 15C. Обычно после такого дня появляется свежая зелень, комары, а потом их примораживает по ночам.
Как мы уже отмечали, литературный перевод как способ заработка (при невозможности для переводчика социальной реализации в качестве автора оригинальных произведений) был к 1970-м годам освящен именами крупнейших русских поэтов ХХ века. Осенью 1968 года эта форма вынужденной профессионализации получила в кругах оппозиционно настроенной интеллигенции дополнительную легитимацию после скандала вокруг вышедшего в Большой серии «Библиотеки поэта» двухтомника «Мастера русского стихотворного перевода», точнее — из-за вступительной статьи Е.Г. Эткинда (подготовившего издание) «Стихотворный перевод в истории русской литературы».
Говоря о расцвете поэтического перевода в советские годы, Эткинд писал: «Общественные причины этого процесса понятны. В известный период, в особенности между XVII [1934] и XX [1956] съездами [компартии], русские поэты, лишенные возможности выразить себя до конца в оригинальном творчестве, разговаривали с читателем языком Гете, Орбелиани, Шекспира и Гюго».
Эта фраза из статьи Эткинда была сочтена «идеологической диверсией» и вызвала грандиозный скандал — 25-тысячный тираж издания был уничтожен (книгу выпустили в переработанном виде), ведущие сотрудники Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» были уволены (в частности, потерял работу общавшийся с Бродским в связи с «Зимней почтой» главный редактор М.М. Смирнов), разгромлена была и редакция «Библиотеки поэта».
Одной из причин болезненной реакции цензурных инстанций было, несомненно, и то, что описанная Эткиндом ситуация не могла быть полностью отнесена к истории советской литературы, но фактически — в том числе благодаря переводческой деятельности Бродского — являлась и ее настоящим. К началу 1970-х в глазах современников — квалифицированных читателей и исследователей русского литературного перевода — имя Бродского дополняло ряд имен поэтов, зачастую «вытесненных» в область перевода внешними обстоятельствами. 28 декабря 1970 года, даря Бродскому свою статью «Четыре мастера (Ахматова, Цветаева, Самойлов, Мартынов)» из сборника «Мастерство перевода», Эткинд написал: «Пятому мастеру, Иосифу Бродскому, от автора статьи о четырех».
У Климта встречаются совершенно замечательные работы. Портрет Хелены Климт (племянница), 1898, музей в Берне. Пусть тоже будет к восьмому марта.
Magda Michalska (15 July 2020). Klimt’s Unknown Portraits You Would Never Guess Were His. Daily Art Magazine. Retrieved on 26 February 2021. "Helene was only a couple months old when her father Ernst, Gustav’s brother, died in 1892. Gustav took the guardianship of the girl and promised her mother help. The girl was the pride of the family and when she grew up, she joined the Flöge fashion house, helping with administration, bookkeeping and advising the clients. This portrait is dominated by the clear-cut bob hairstyle of the girl, which then is complemented by Klimt’s impressionistic rendering of her white blouse in just a few strokes."
В семьдесят втором КГБ предъявил будущему Нобелевскому лауреату ультиматум: либо поэт немедленно эмигрирует, либо его ждут большие неприятности. Выбора фактически не оставалось, пришлось уехать, и, когда “Книга песен” Сабы наконец вышла, фамилии Бродского в оглавлении, где обычно принято указывать переводчиков, не было. А его переводы были — одиннадцать стихотворений (из переведенных им тринадцати, два из которых в 1992 году впервые опубликовал В. Куллэ). И переводчиком этих одиннадцати стихотворений значился третий участник вспоминаемой мною истории, — тогда Коля, начинающий итальянист, а теперь Николай Всеволодович Котрелев, заведующий отделом “Литературное наследство” Института мировой литературы им. Горького. Речь в данном случае шла не о присвоении чужой работы, а о публикации переводов поэта, занесенного в проскрипционные списки Главлита, генерального штаба советской цензуры, и о получении авторского гонорара для передачи трудно жившим родителям Бродского.
Говорить во всеуслышание о собственной благородной роли в этой истории Н.В. Котрелеву, согласившемуся подписать переводы Бродского своим именем, никогда не позволит скромность. Из скромности не стал бы щедро делиться воспоминаниями о своем мужественном поступке и С.А. Ошеров, доживи он до нашего бесцензурного времени. И получается, что кроме меня, рассказать сегодня о детективном характере встречи Иосифа Бродского с поэзией Умберто Сабы некому. Излишне объяснять, что С.А. Ошерову и Н.В. Котрелеву не поздоровилось бы, если об их сговоре узнало издательское начальство и дисциплинированно сообщило куда положено. Преступление С.А. Ошерова усугублялось еще и тем, что в книге, которую он подготовил к печати, были переводы Юлия Даниэля, подписанные Давидом Самойловым.
Однажды Михаил Козаков, попав в автомобильную аварию, сломал пятую точку — то бишь копчик. Оказалось, что это не мелочь, а крайне затруднительное положение тела. Узнав об этом, Давид Самойлов прислал ему письмо со знаменитым впоследствии стихотворением-шаржем "Философема о Тазе":
Нам, милый Миша, быть дано
Игрушкой воли высшей.
Мы пьем вино, идем в кино,
Сидим под крепкой крышей.
И вдруг случается Оно –
Вот как с тобою, Миша…
Один знакомый книголюб
(Какой сюжет для Кафки!)
Сосулькой с водосточных труб
Был сбит
У книжной лавки.
Другой – поклонник женских чар
И человек не слабый,
Был, выйдя на Тверской бульвар,
Придавлен снежной бабой.
Опасны вата, унитаз,
Кусочек эскалопа,
Опасно все. И даже таз
Не защищает жопа.
Конечно, трещина в тазу
И не видна народу,
Но Миша, я тебе скажу:
Стесняет нам свободу.
Не поклониться, ни вскочить,
Не выпрыгнуть из спальной,
Ни даже водки проглотить
Из рюмки вертикальной.
А скажут вдруг: «Пошел ты на…» –
Пойти не сможешь сразу,
Ведь ножки тоже, старина
Внизу пришиты к тазу.
Мой друг! Большое дело – таз.
Так попроси Регину,
Чтобы купила тарантас
И мягкую перину.
И надо укрощать свой пыл,
И ездить надо тише.
Вот сколько мыслей породил
Твой таз, любезный Миша.
В мае 1995 года в театре на Таганке состоялась премьера спектакля "Медея" в постановке Юрия Любимова. Постановка шла в переводе Иннокентия Анненского, но части хора по просьбе Любимова были переведены Бродским. В октябре 2009 "Медею" поставил и Кама Гинкас, в этой постановке тоже использовались стихи Бродского. Креонта играл недавно ушедший Игорь Ясулович, совершенно гениальный актёр. Сохранился видео-отрывок на 40 секунд, где он в своей гримёрке читает отрывок из Бродского/Еврипида.
Вспомнил это, читая другой отрывок
12
Чаек не спросишь, и тучи скрылись.
Что бы смогли мы увидеть, силясь
глянуть на всё это птичьим взглядом?
Как ты качалась на волнах рядом
с лодкой, не внемля их резким крикам,
лежа в столь малом и в столь великом
13
от челнока расстояньи. Точно
так и бывает во сне; но то, что
ты не цеплялась — победа яви;
ибо, страдая во сне, мы вправе
разом проснуться и с дрожью в теле
впиться пальцами в край постели.
14
Чаек не спросишь, и нету толка
в гомоне волн. Остаются только
тучи — но их разгоняет ветер.
Ибо у смерти всегда свидетель
он же и жертва. И к этой новой
роли двойной ты была готовой.
Боровкова, Татьяна Александровна
(19 апреля 1941 — 17 августа 1968) — советский тюрколог, кандидат филологических наук.
17 августа 1968 г. утонула в Финском заливе. Подозревали самоубийство из-за неудач в личной жизни.
39
Так, не сумевши ступать по водам,
с каждым начнешь становиться годом,
туфельки следом на волнах тая,
все беспредметней; и — сам когда я,
не дотянувши до этой даты,
посуху двину туда, куда ты
40
первой ушла, в ту страну, где все мы
души всего лишь, бесплотны, немы,
то есть где все — мудрецы, придурки,—
все на одно мы лицо, как тюрки,—
вряд ли сыщу тебя в тех покоях,
встреча с тобой оправданье коих.
41
Может, и к лучшему. Что сказать бы
смог бы тебе я? Про наши свадьбы,
роды, разводы, поход сквозь трубы
медные, пламень, чужие губы;
то есть, с каким беспримерным рвеньем
трудимся мы над твоим забвеньем.
Довлатов, интервью (аудио) 1978 года ещё из Вены (до переезда в Америку). Оттуда:
Обострились обстоятельства и дальше уже ... альтернатива "ехать или не ехать" превратилась в альтернативу "ехать или садиться", а, выбирая между тюрьмой и Парижем или между тюрьмой и Веной, долго колебаться - это просто неприлично.
Довлатов — Ефимову
20 февраля 1982 года
Дорогой Игорь!
За книжки — большое спасибо. «Аристофанину» [изданный в «Эрмитаже» сборник пьес В.Аксенова] ребятам передал, вызвав саркастические улыбки. Из Виньковецкой, если можно, дадим кусочки с указанием, где приобрести. Шрагину бандероль передам.
Мой роман теперь называется — «Пять углов». Кстати, я его недавно переписал. Вернее, редактируя, перепечатал с фотопленки. Там около 500 страниц. Петя и Саша читали и говорят, что роман хороший, но обязательно нужно дописать еще одну часть, где бы действие происходило уже на Западе. Сюжет, если Вы помните, заключается в том, что автор и герой постепенно совмещаются в одно документальное лицо, и это лицо — писатель. Так вот, в «Невидимой книге», которая сейчас является последней, 4-й частью романа, герой писателем еще не становится. Раньше я хотел закончить все это куском про заповедник, и в этом заповеднике героя умертвить, но теперь я согласен с Петей и Сашей. Про заповедник будет отдельная повесть, а роман надо дописать. Чем я вскорости и займусь.
В Википедии написано: Набор его первой книги «Пять углов» в издательстве «Ээсти Раамат» был уничтожен по указанию КГБ Эстонской ССР. Но упомянута Невидимая книга — Анн-Арбор: Ardis Publishing, 1977. В Собрании сочинений в 4 томах (СПб., 2003—2004 гг.) в 3-ем томе есть книга «Ремесло» (часть первая — «Невидимая книга», часть вторая — «Невидимая газета») — история двух попыток издать на родине книгу и создать в США эмигрантскую газету.
Конечно, Сергею нравилось быть сильным. Как бывший боксер, он ценил физические данные. Восхищался Мухамедом Али, да и про себя писал кокетливо: "Когда-то я был перспективным армейским тяжеловесом". В его неопубликованном романе "Пять углов" вторая часть целиком посвящена боксу. Она и называется "Один на ринге". Довлатов еще жаловался, что злопыхатели переименовали в "Один на рынке". Также как и другое его раннее сочинение - "Марш одиноких", которое стало "Маршем одноногих". Уверен, что автором пародийных названий был, как всегда, сам Довлатов.
И еще любопытно, что проблемы с завещанием тоже достаточно неопределенны. В интервью упомянутой мной Екатерины Сергеевны Довлатовой, дочери Сергея, в последнем предъюбилейном интервью, есть такая любопытная фраза. Когда корреспондентка спрашивает Катю о завещании, она отвечает: ''А откуда вы знаете, что в завещании? Это завещание не видел никто, кроме близких, и нашего американского адвоката''. Так что в данном случае решающее слово принадлежит наследницам. Наследникам, впрочем, тоже, поскольку есть сын. Но мой опыт знакомства, пока очень локального, с архивом Довлатова показывает, что это может быть чрезвычайно интересно.
Хочу сказать, хотя не отвечу на вопрос ''где?'', что я, наконец, прочитал неопубликованный роман Довлатова, он назывался, как и его книга таллинская ''Пять углов''.
Иван Толстой: Или ''Один на ринге''.
Игорь Сухих: Да. Там несколько частей, одна из них — ''Один на ринге''. Это очень любопытный текст и, мне кажется, что фрагментарное знакомство читателей с ним (просто читателей, не филологов) было бы тоже чрезвычайно любопытно.
Заканчивая школу, я уже твердо решил, что стану писателем. Поэтому поступил в медицинский институт. Это было особое высшее учебное заведение, где учили не только наукам, но премудростям жизни. Причем делали это, по возможности, весело. Вспоминаю, например, нашего заведующего кафедрой акушерства, профессора Жмакина, который ставил на экзаменах студентам примерно такие задачи:
"Представьте, коллега, вы дежурите в приемном отделении. Привезли женщину. Восемь месяцев беременности. Начались схватки... Воды отошли... Свет погас... Акушерка побежала за монтером... Давление падает... Сестра-хозяйка потеряла ключи от процедурной... Заведующего вызвали в райком на совещание... Вы - главный! Что будете делать, коллега? Включаем секундомер... Думайте! Все! Женщина умерла! Вы - в тюрьме! Освободитесь - приходите на переэкзаменовку!.."
